Над водой седой туман клубится,
тихо плещет сонная река...
Отчего же казаку не спится,
почему дрожит его рука,
грудь крестом широким осеняя,
гладя снежно-белые виски,
что он шепчет, к небу поднимая
взгляд, печали полный и тоски?
…От него за сотни километров,
вижу я, как мысль его кружит,
чувствую слезу, что незаметно
по щеке морщинистой скользит.
Слышу голос, хриплый и усталый:
"Господи, прости мои грехи!..."
и шуршат весенним красноталом
берега проснувшейся реки...
Чувствую, болит душа у деда -
внук Григорий, пьяница и вор
ныне дебоширил у соседа,
а намедни, в руки взяв топор,
изрубил в хмельном угаре двери,
ставни, мебель, стёкла перебил,
и жену, красавицу Аксинью,
чуть до смерти, сволочь, не забил.
А ведь лет с пяток тому женился,
словно кочет, перья распускал:
"Я - казак!", да слишком быстро спился,
не жену-бутылку всё ласкал.
Школьные не впрок пошли науки,
земледельцем не надумал стать –
всё ходил, бродил, дурел от скуки,
а уж дури в нём – не занимать!
Не прельщали внука и ремёсла,
ратной службы тоже не хотел -
саблей бутафорской обзавёлся
и штаны с лампасами надел.
"Я казак! " - и рыжий ус свой крутит
грудь дугой, фуражку набекрень,
на последний рупь поллитру купит,
и за тыном дрыхнет целый день.
Неуютно, пусто в хате внука -
нету деток, живность извели,
грядки, вместо щавеля и лука
сорняками густо заросли,
ведь Аксинье, что пять лет кохала
лодыря, теперь не до травы –
плюнула на всё и загуляла,
не стесняясь мужа и молвы.
Бабой оказалася неробкой,
коль на всё решила наплевать,
а сегодня ночью в сад с верёвкой
вышла молодуха погулять.
Хорошо, что хлопцы увидали,
что к девчатам на гулянку шли
и Аксинью еле откачали,
чуть живую вынув из петли...
Был бы жив сынок - сказал бы слово,
приструнил повесу - казака,
что ни говори, нужна отцова
твёрдая и сильная рука.
Но давно его истлела сила –
был в чеченской первой он убит,
и сноха вдовой недолго жила –
с мужем под берёзонькой лежит.
"Господи, за что мой род изводишь?" –
в грудь старик ударил кулаком –
Намекни хотя - б, чего Ты хочешь,
если уж не можно прямиком!
Не продал ни Родины, ни Бога,
в час гонений не снимал креста,
честною была моя дорога,
с верой исповедовал Христа.
Чтоб жила страна моя родная
жёсткость продразвёрстки принимал,
воевал, Отчизну защищая,
из руин колхоз свой поднимал.
Нарожал детей, чтоб род казачий
укреплялся, рос и богател,
только отвернулася удача –
видно, Ты не этого хотел.
Казаку ведь, знамо, равных нету –
всех призвал Ты в воинство Своё,
и выходит, сжил мой род со свету,
лишь старьё осталось да жульё.
Что мой род! Казаков обездолил,
видно грех великий есть на нас,
коль Своим наместникам позволил
истреблять нас как казачий класс.
Без стрельбы, без шашек и без пушек,
просто лёгким росчерком пера
казакам раскраивали души
и лишали своего двора.
Казака стреножили как лошадь,
нацепили шоры на глаза,
и на скакуна воловью ношу
навалили. Не свернуть назад...
Обессилел воин - хлебопашец,
хутора бурьяном заросли,
блекнет красота казачек наших,
славных дочерей донской земли...
Молодежь уходит из станицы
лучшей доли в городах искать –
будто кровь с донской земли сочится
их поток, и края не видать.
В опустевших хуторах казачьих
не услышишь нынче детский смех,
визг и топот ног босых ребячьих –
в этом тоже наш великий грех.
"Господи, прости казачье племя,
не губи, Владыко, род людской,
пощади его шальное семя,
что погрязло в суете мирской…"
Чёрные легли на солнце тени,
дед качнулся, вздрогнул, замолчал,
и на борт опёршись, на колени
в ветхой лодке прямо в воду стал.
"Господи, прости..." - беззвучный шёпот
прямо к Богу понесла река,
сердца изболевшегося грохот
оглушил седого старика.
Подломились сухонькие руки,
словно пересохший краснотал,
и казак, скользнувши вниз, без звука
грудью на уключину упал.
Не беда - то горе навалилось,
смертью затуманило глаза,
и в широкий Тихий Дон скатилась
казака последняя слеза... |
Правильно Александр сказал, Кубань такая же 
