из угла мягкого рта выползла полустеклянная аскарида слюны, шмякнулась вниз; и внешняя сторона подушки – а на ней выбито нечто голубое и венецианское, – пропитанная видениями воспаленного виска и лба, проглотила это сонное сгущенное семя, радужное, как бензиновая пленка
расцвели пышные подкожные цветы черно-зеленой плесени; весенний сюрреализм восстал на гиперреализм осени
в доказательство: левая доля небосвода – перисто-кучевые облака, древняя мощеная дорога, опрокинутая, ее шлифовали всадники, крестные шествия, карнавалы с ангелами и чертями, и края булыжников стали млечными, а выпуклости ожемчужнились
правая же – водоворот, однако не золотой, как галактические мальстремы вангоговой звездной ночи, но похожий на сизоватую морскую медузу
эти два домена разделяет слоистый римский профиль; чем он разнится от карфагенского? так железные корабли отличаются от глиняных
я погружаю пальцы в книгу, переплет из толстой блаженной кожи, морщинистый, в окно – холодный солнечный ветер, его парусная поверхность тонка и гибка
гигантские насекомые, будто подвешенные на танцующих цепочках, гранено-многокрасочные – в градации от бордо и померанца к мучнисто-желтому и далее, к пьяной черноте агата – камни, мгновение назад извергнутые из клокочущих недр лаборатории природы, плывут кривыми траекториями
что же препятствует им в воздухе, и вольны ли они выйти из геодезических борозд собственного бытия?
мы спим вдоль волокон ствола Хроноса, но видим в каждый миг поперечные распилы, время – улитка, ибо любая прямая, в конце концов, горбится спиралью
зловещие огоньки безумия, лиловый озон, мерцающий джаз, кто-то бормочет заговоры на креольском русском
вселенная в своей утробности – это некое пространство мглы, заполненное грозовой пустотой и никогда не прекращающимся ураганом, в безграничном тумане колоссальные руки бросают вперед пучки волосатых молний
