ПОВЕСТИ
ДОЛГАЯ ПАМЯТЬ
Больше всего я расстроилась в музее истории Риги. Знала бы – не пошла.
Сам по себе музей, – часть ансамбля Домского собора, обычный, в смысле, интересный. Я вообще люблю все это рассматривать: кремневые наконечники, каменные топоры, оловянные брошки с грубыми застежками, рыцарские доспехи, городские ключи размером с курицу, модели парусников и дуэльные пистолеты – игрушечное детство человечества. И всегда найдется что-нибудь особенное: на втором этаже мы набрели на деревянную фигуру барабанщика шведской армии, который ростом был с десятилетнего мальчика, а лицом напоминал Петра I. Приезд русского царя в Ригу, – решили мы, произвел на рижан такое сильное впечатление, что оно отразилось в прикладном искусстве.
А про визит этот рижане рассказывают с удовольствием, нажимая на факт, что в Ригу император явился инкогнито – но в сопровождении двухсот саней. Горожане вежливо делали вид, что Петра не узнали: ну так, путешествует молодой человек роста раза в полтора выше среднего и со свитой… Добавлю, не удержусь, свой любимый исторический анекдот, с Ригой, правда, не связанный. Приезжает в Кенигсберг Петр I, и губернатор хвастается перед гостем технической новинкой – самодвижущимся инструментом для колесования. Петр, человек, как известно, любознательный, до техники охочий, просит показать новацию в действии. Губернатор огорченно разводит руками: как назло, сейчас в тюрьме – ни одного осужденного. «Ну что за пустяки, – отвечает император, – да возьмите хоть из моей свиты»…
…Надо сказать, что и Рига произвела на Петра впечатление. Рассматривая гравюры старого города, мы мгновенно угадывали очертания Петропавловской крепости. Видимо, дома под остроугольными крышами, огражденные надежной каменной стеной, показались великому реформатору воплощением его западной мечты…
Я посмеялась петровским усикам барабанщика и двинулась дальше. Мой спутник окликнул меня и невежливо показал пальцем на разверстую спину деревянной фигуры. Нагнувшись, я заглянула внутрь: шестеренки и катушки с намотанными на них веревками должны были, по-видимому, приводить в движение сложный механизм и побуждать барабанщика стучать палочками и крутить головой. Буквально, как в фильме «Лучшее предложение», где главный герой собирает шестеренки от робота, которого изготовил когда-то чешский мастер-часовщик. Я думала, это фантазия авторов фильма, но, оказывается, такие роботы были в позднем средневековье обычным делом. Если подумать, то часы устроены сложнее…
То есть все начиналось очень хорошо. А расстроилась я в зале, который показывал быт советского времени. Кстати, ничего драматического: они не заострились на темных сторонах жизни под советским гнетом. Я вошла в этот зал и начала радостно кидаться от одного предмета к другому: «Ты это никогда не видел – «Sigulda», их на заводе ВЭФ изготавливали, мы крутили тумблер и слушали «вражеские» голоса по такому приемнику»…
–Послушай,- спросил мой спутник, – на чем она работала – на газе или электричестве? Рядом с белой плитой стояла корзинка с дровами. – Дрова что ли туда засовывали?
–Ты что, это духовка!
Что-то случилось вдруг со мной. Словно все вокруг: молодой человек в куртке с капюшоном, служительница на бдительном посту, музейные витрины с советскими рублями – отступило и пропало из поля зрения. Я, шестилетняя девочка с двумя косичками, стояла на кухне, у белой плиты, а мама, молодая, в зеленом крепдешиновом платье, держала в руках широкую алюминиевую кастрюлю: «Леночка, проверь, нагрелась ли плитка».
И я, взрослая тетя, стоя посреди рижского музея, послушно протянула руку над черным кружком… Это называется «долгая память». Я забыла, от чего работает плита, но рука помнила движение: ладонь идет медленно вниз, навстречу нагретому воздуху…
–Электрическая, – догадался молодой человек, нагнулся и обнаружил провод. ***
На стене висела фотография – знаменитый Балтийский путь. Летом 1989 года живой цепочкой от Таллина через Ригу до Вильнюса стояли люди, взявшиеся за руки. И я была в этой цепочке. Хорошо помню место на Ратушной площади, где за левую руку меня держал мой питерский приятель, с которым я и приехала в Ригу, а за правую – незнакомый латыш. Мы стояли так, взявшись за руки, не помню, сколько времени, и ждали счастья. Где он теперь, тот латыш, где та рука?
***
Рига – очень красивый город. Даже сейчас, когда мы насмотрелись табакерочных немецких городов, повидали роскошь Тосканы, кажется, уже ничем нас не удивить. Но нет. Рига – очень красивый город.
А представьте, как это выглядело, когда мы приезжали сюда из Советского Союза.
Прибалтика была – наша заграница, наша Европа. Вежливые пешеходы, дамы в буржуазных шапочках, вязанных, но буржуазных, с цветочком гденибудь на боку, тягучий акцент: «Пожа-а-а-луйста», бульвар Райниса, кофейни, крошечные пирожные. Христорождественский кафедральный собор был обращен в то время в Планетарий. Сейчас-то он блещет золотыми куполами, а тогда там, как раз на входе, располагалось кафе, тусовочное место, типа петербургского «Сайгона». Называлось оно «Божье ухо»; музыканты, художники и те, кто думал «неправильно», ходили туда встречаться с друзьями, пить кофе из маленьких чашечек и смотреть на звездное небо. Средневековые узкие улицы, пиво и свиные ушки на закуску. Вывески на чужом языке и чувство неловкости.
Прибалты разговаривали с нами вежливо, это была не холодность, а они не выглядели жертвами – просто инопланетяне. Даже если ты дружил с ними, пил кофе в «Божьем ухе» и ругал советскую власть, ты все равно всегда чувствовал невидимую стеклянную перегородку, они, как скафандрами, покрыты были этим стеклом. Мука любого советского русского интеллигента. Тебе не предъявляют счет, но ты все равно не можешь от него уклониться.
Они были нашими европейцами. Они были аристократами, умели носить перчатки, делать бусы из янтаря и глиняные подсвечники. Из Прибалтики везли вышитый коврик, фенечку из соломы или желтый камешек на кожаном шнурке, – знак причастности.
Однажды мы с братом оказались в Таллине. (Раз уж пошла такая песня, буду рассказывать про Прибалтику вообще). Брат уходил в армию, и родители, чтобы скрасить ему последнюю неделю на свободе, решили сделать подарок – отправили нас вдвоем на выходные в Эстонию. Просто так советскому человеку остановиться в гостинице было невозможно, обычно «вписывались» к друзьям, но родители расстарались и устроили нам номер в высотной гостинице «Виру». Нам выдали страшные по тем временам деньги – сто рублей, и в первый же день мы нацелились идти в ресторан. Надо сказать, что в «увеселительном» заведении к этому моменту не был ни один из нас – Игорь, понятно, только школу окончил, но и я, окончившая университет, тоже там не бывала ни разу.
Отстояв небольшую очередь к культовому месту «Вана Тоомас», мы оказались внутри. Сейчас, наверное, трудно представить, но тогда рассаживали не за свободный столик, а на свободные места. Нас с Игорем разместили за стол, где уже ужинали два эстонца. Мы изучили меню, и, как сейчас помню, заказали курицу под белым соусом. В центре стола стоял кувшин с морсом. Повторюсь, мы с Игорем до этого бывали только в столовых и считали, раз стоит кувшин, то предполагается, что он на весь столик… Мы оживленно болтаем, брат берется за стеклянную ручку и разливает напиток по стаканам. Эстонцы замерли. Я была постарше и потому сообразила первая, что мы делаем что-то не то.
–Игорь, поставь кувшин, – прошипела я.
–Почему?
–Морс чужой.
–Ну что делать, будем допивать…
Вот так мы и жили.
***
Из музея мы вышли на мостовую перед Домским собором:
–Моя жизнь уже музеефицированна. Я такая старая?
Сейчас уместно процитировать цитату из собственной книги: «В нашей семье сантиментов не должешься».
–Ты замечательно выглядишь, – сказал мой спутник, я пнула его по ботинку, и мы двинулись дальше.
Приступы узнавания нападали на меня на каждом шагу.
Духи «Дзинтарс»… Они считались шиком. Кроме болгарского «Сигнатюра» и советских «Красной Москвы» с «Ландышем серебристым» – другими духами в стране не пахло. Про первые баночки с ланкомовским цветочком на разовой крышке впервые договорился Горбачев в 1985 году. До этого заграничную косметику нам привозили контрабандой моряки торгового флота.
Первые легальные французские духи мы купили вскладчину с моей подругой Мариной – 41 рубль (чуть больше половины моей зарплаты!) – стоил один волшебный флакончик Climat. Вечером, тщательно ополоснув бутылек из-под болгарской розы, мы с Мариной по-честному, пипеткой поделили на двоих драгоценные капли.
***
Мы зашли в кафе, я села в низкое матерчатое кресло 70-х годов; деревянную полочку между окон занимал телевизор Рекорд. Было видно, что здесь нарочито культивировали советскую атмосферу – на стене за спиной девушки у деревянной стойки висели фотографии советской Риги. Большие, почти как окна. Мне принесли кофе и пирожное в виде грецкого ореха с вареной сгущенкой внутри. Я дотронулась пальцами до шершавой поверхности печеного шарика, надкусила его и поняла, что я когда-то здесь уже была. Я узнала это место. Только трамваи и люди, которые замерли на старых фотографиях, тогда двигались за окном.
***
Второй раз я оказалась я Риге в январе 1991 года.
Мало того, что Прибалтика была нашей Европой, оттуда, с Балтийского моря, сквозила свобода. Знаменитые таллиннские издательства, журналы «Даугава», «Родник», где печатались Довлатов, Рейн, Бродский, – туда отправляли рукописи, которые уже невозможно было напечатать в центре, но еще не было нужды переправлять заграницу; то, что оставалось на грани, на самом краю для тех, кто не хотел окончательно переступать порог и становиться изгоем. В Ригу уезжали художники, в Вильнюсе собирались карикатуристы, в Таллине проводили выставки, о которых в Москве или Ленинграде нельзя было помыслить дальше частной квартиры. В Латвию, которая всегда была известна своей полиграфией, на сломе эпох, возили печатать газеты и листовки демократы-неформалы. С годами балтийский сквознячок набирал силу и просачивался изо всех углов. Как мы тогда поддерживали прибалтов!
И как быстро они потом перестали делать разницу между советским и русским.
…Евгений Евтушенко приехал в Ригу, и его повели по залам Музея оккупации. Рассматривая фотографии на стенах, он разочарованно спросил: «А где здесь я? Где совет народных депутатов? Тот, на котором мы поддержали вашу независимость»…
Они ускользнули от нас, тихо и вежливо, прикрыв дверь за собой.
А ведь мы сидели вместе с ними у костров на улицах в январе 1991-го.
Мой латышский приятель как-то водил меня по местам «боевой славы».
–Вот здесь стояла баррикада, помнишь ее?
Конечно, помню. Помню гостиницу, в которой мы жили. Помню стеклянные витрины, пробитые пулями, помню, как мы лежали на полу, закрыв головы руками, и как финский журналист Ханну Вяйсянен стоял на пороге и продолжал снимать, когда ОМОНовцы стреляли прямо в его камеру. Он получил премию от финского Союза журналистов, и я пожимала его зажившую руку много лет спустя, в Хельсинки.
Помню церковь, в которой лежали
