Казимир не выполнил ни один из планов, что наметил себе на предстоящий день. Словно в наказание за излишнюю осмотрительность, проявленную накануне, разразилась сильная головная боль. Здорово мутило, а от характерных запахов, которые неизбежно окружали его в работе, становилось ещё хуже. День таким образом выдался тяжкий. Он толком и не позавтракал. Хотя теперь кормили его исправно: и регулярно, и сытно. Всё время что-нибудь приносили служанки Цели. Гросс через Маленчика обязал семью крестьян, жившую по соседству, обеспечивать крысолова едой. От Лаптэка уже через Брумо было дано разрешение брать у торговцев на рынке необходимые продукты. Потом ещё был кузнец, у которого Казимир гостил чуть не каждый день. Словом настоящее раздолье. Ему, привыкшему голодать, и не нужно было такое изобилие. Но запасов не делал. Разве только завялил немного мяса и насушил сухарей из хлеба. Ему даже выдали небольшую сумму. Хватало на частые посещения трактира, но, правда, не настолько, чтобы особо разгуляться там.
С каждым днём Казимир всё более привыкал к своему положению. Он почти ощущал себя говорожцем. Незаметно, исподволь, но от этого не менее ощутимо, город подмял его под себя, поглотил. Развалина, где его поселили, становилась чем-то родным, самым настоящим «домом». Ему нравилось бывать у Цели, устраивало и тамошнее обращение. Утрированную важность и демонстративную холодность привратника Казимир воспринимал лишь кажущимися качествами. Сквозь его подчёркнутые манеры он умудрялся разглядеть тёплое и душевное отношение к себе. Ему было комфортно там. С удовольствием перешучивался со служанками. Благо, рассмешить их не составляло труда. Девушки веселились охотно. Но в первую очередь туда его манила возможность снова полюбоваться на госпожу Цели.
Маленчик перестал его раздражать. Прежний Казимир, каким он, кстати, был всего неделю назад, не узнал бы теперешнего Казимира. Он гораздо снисходительнее глядел на других людей. Смиряясь с тем, что обычно приводило его в раздражение. Он стал лучше ко всем относиться и от того ему стало казаться, что с ним многие стали обходительнее, чего в действительности, возможно, и не было. И, как ни беспокоила вся та путаница, в которую его затягивали, не находя из неё надёжного выхода, он всё менее ломал над этим голову, не думая о том, что будет завтра. С таким подходом время летело для него незаметно, а все проблемы теряли своё значение. Все угрозы он принимал равнодушно. Зная наверняка, что несмотря ни на что, будет сыт, в тепле и, если появится желание, пьян. По крайней мере до выборов. Ну а что будет дальше... Придёт время, и он начнёт об этом думать. Маленчик опять на что-то осторожно намекает, подкапывает? Плевать на него. Суровый Брумо поторапливает с результатами или с их отсутствием. Ну и что? Гросс теряет терпение? Да и пусть. К чёрту их всех. Вдобавок Цели начинает давить на него? Туда же его, куда и других. Их много, а он, крысолов, один. И он им всем нужен. Ему же не нужен никто. Почти никто. По крайней мере никто из них.
Убедив себя в этом, он действительно стал в это верить. Верить в свою исключительную необходимость и несокрушимость собственной позиции. Благополучно забыв, насколько на самом деле зыбко его положение и от каких мелочей зависит его жизнь. Если бы в системе его ценностей была такая категория, как счастье, то он мог бы сказать о себе, что на данный момент счастлив. Гарантированная сытость, жильё, кое-какие, но всё же деньги, друзья. Предел мечтаний любого бродяги. Ему как будто нечего было больше желать. Однако, как этого ни хотелось, окончательно расслабиться и забыться всё-таки не удавалось. Спокойно и легко он засыпал только, если хорошо до этого выпивал. Думы, притаившись в закоулках сознания, ждали ночного часа, чтобы накинуться на разум. Хоть опять же в силу опьянения у них редко получалось полностью овладеть им. Захмелевший ум спокойно выскальзывал из любых дилемм. Впрочем, такие тишь и благодать были всё равно что вакуум внутри смерча.
Гроза не помедлила разразиться. Началось с Гросса. Как в принципе и должно было быть. Ведь хронологически он первым занял место в говорожском этапе жизни крысолова. И по безжалостным законам справедливости ему безусловно принадлежало право на негодование.
Мэр вызвал к себе Казимира и с ходу, едва только он вошёл в кабинет, обдал потоком самых обидных (на его уровне) слов.
— Проходимец! Мерзавец! Негодяй!
Казимира это нисколько не задело. Его и почище прикладывали, а то, что кричат, ему и такое обращение было не в тягость.
— Какого... — Гросс на мгновение задумался, подыскивая слова получше и погрубее. На своей должности он совсем отвык ругаться, инстинктивно стремясь всех располагать к себе, — чёрта?! Почему до сих пор не видно никакого результата? Ладно, я понимаю, что очистить весь город — сложная задача. Это мне понятно. Но мэрия... Уж с мэрией вы должны были справиться!
От возмущения он ещё больше раздулся. Напоминая красный воздушный шар, который каким-то образом смогли запихнуть в тесный для него сюртук.
— Я сам позавчера... Маленчик, это ведь позавчера было?
Маленчик кивнул.
— Позавчера я видел здесь двух крыс! Крысы здесь! Одна большая, а другая поменьше. Облезлые такие... — зачем-то поспешил добавить более подробное их описание.
— Что это такое?! А?! Неужели даже с этим вы не можете разобраться?!
Несмотря на «негодяя» и «мерзавца» он по-прежнему обращался к крысолову на «вы». Сложно было избавиться от корректности, сделавшейся уже второй натурой.
Казимир, выработавший в себе невосприимчивость камня, стоял чурбаном. Не выказывая ни страха, ни обиды. Принимал всё, никак не отзываясь.
Потихоньку мэр, выплеснув эмоции, успокаивался, переходя на умеренный тон. Скоро разговаривал уже совсем спокойно.
— Господин крысолов, потрудитесь сказать конкретнее, когда именно вы сможете полностью, ещё раз повторяю, полностью очистить хотя бы одно здание мэрии. Хотя бы мэрию, — он уже чуть ли не просил.
Всё это время Казимир не шелохнулся, не дёрнул ни единым лицевым мускулом. Все волны гнева разбились о его невозмутимость. Был и другой плюс такой непроницаемости. Что бы ни затевал Маленчик, если он что-то затевал, какую бы игру ни вёл и на какую бы сторону ни работал, это производило на него нужное впечатление. Казимир и секунды не сомневался, что гнев Гросса был умело раздут его помощником — месть за давешний провокационный разговор. Тем более нельзя дать ему почувствовать удовольствия от нанесения укола. Даже если Маленчик без упущений передал всё Гроссу, во что верилось с трудом, крысолов мог оправдать свои неуспехи собственной нерадивостью. Не случайно он всегда старался казаться попроще, побестолковее. Так работать легче — не наседают с задачами, не требуют слишком многого. Абсолютное молчание было верным шагом. Мэр затих и как будто немного сдулся.
Маленчик пожирал глазами равнодушную физиономию крысолова, но тот своей мимикой ничего не выражал. Расчёт был на то, что хитроумный чиновник, ничего не угадав, просто вынужден будет совершить ход первым и открыться.
При этом Казимир осознавал, что мог переоценить эффективность своей тактики. За всё время Маленчик ещё ни разу не сделал ни одного уверенного, решительного жеста — такого, чтобы нельзя было потом в случае чего отступить. Не отреагировал ни на один самый отдалённый намёк. Всё в нём, казалось, говорило, что нет и не может быть у него собственной позиции. Однако Казимир инстинктом чувствовал, что это лишь умело поддерживаемая видимость. В людях он ещё ни разу не ошибался.
Гросс наводил на себя важности и значимости, но был легко читаем, во многом прост. Лаптэк грубый, если не сказать жестокий, но и его действия можно было предугадать. Предсказуемость делала их обоих управляемыми. Даже Цели, тёртый и не раскусываемый калач, всё-таки поддавался анализу. Но вот Маленчик, малозначимый и ничтожный, оставался совершенно неразгаданным. И это делало его потенциально опасным.
— Что вы молчите, господин крысолов? Скажите уже что-нибудь. — не утерпел Гросс. Более всего ему ненавистно было молчание. В этом таилась непредсказуемость и отсутствие системности, с чем он всей своей деятельностью, всей жизнью последовательно боролся. Хоть какая-нибудь конкретность и определённость. Пусть и с негативным оттенком. Это всё равно будет знание, оформленное и чёткое.
Крысолов, пожертвовав своей простотой, которую столь долго и столь последовательно вырабатывал, пространно объяснил, что на данный момент, в связи с размерами города и особенностями его архитектуры, как профессионал не может ничего гарантировать, хотя это отнюдь ещё не означает, что нет никаких перспектив. Вовсе нет, опять же как профессионал он питает обоснованные надежды на благоприятный исход. Периодически этаким болванчиком выводил фразы, вроде: «Крысы ж такие твари живучие, сложно с ними сладить».
Мэр плохо понимал простой язык. С горожанами он контактировал обычно через своих помощников. А если до него кого-либо и допускали, то посетителя предварительно снабжали подробными инструкциями, о чём и в какой форме говорить. Надо принять во внимание ещё и то, что Говорог — городок провинциальный, где поневоле на своё начальство глядят как на небожителя. Так что и при живом диалоге без посторонних Гросс по сути никогда по-человечески не общался со своими избирателями.
Чтобы быть понятным, но при этом ничего не донести, Казимир говорил долго. Никогда он ещё столь путано и многословно не объяснялся с хозяевами. Ему более-менее удалось убедить Гросса, вселить в него уверенность. Совершенно избежав определённости, на которой тот настаивал. Он выражался очень ловко, уворачиваясь как от напрасного обнадёживания, так и от ненужного нагнетания негативными красками. Одиночки, предпочитающие размышление болтовне, умеют красиво говорить по необходимости и только по ней одной. Казимир мог бы собой гордиться, если бы ценил такое качество как красноречие. Он выкрутился. Нигде, ни один из узлов его паутины, не дрогнул. Его нельзя было подловить.
Речь своей целью имела не только успокоение Гросса, но и должна была воздействовать на Маленчика, мысли и чувства которого по-прежнему не угадывались. Это был посланный сигнал.
