производят много шума. А может, дикий кот? Кабан? Заяц? От одной только мысли об этом зверинце становилось не по себе. Природе – жестокой и самодостаточной – не было дела до одинокого, брошенного на произвол судьбы человека. Она переварила бы меня, как желудочный сок – ломтик яблока, оставив на мертвой подстилке из мха тонкую бледную кожицу...
Мне хотелось громко зарыдать или завыть вместе с Шушей от невыносимой тоски. Но я сдерживался, кусая губы. Сам не знаю, почему. То ли боялся, что на мой голос сбежится множество лесных тварей. То ли в глубине души надеялся, что Алекс не ушел совсем, что он где-то поблизости, и стыдился перед ним своей слабости.
Вот эти уверенные шаги, под которыми пружинит мох, ведь они не звериные? Ночной зверь ступает мягко, неглубоко, часто замирает и вынюхивает, крутится на месте и меняет направление. Человек, напротив, идет напористо и бодро, зная – куда и зачем.
- Алекс? – позвал я тихо, ожидая знакомого звона колокольчиков, лукавой насмешки, презрительной отповеди или радостного возгласа, любого ответа...
Но он молча приближался. Не Алекс, кто-то другой, понял я. Остановился надо мной и, хмыкнув, присел рядом на корточки. Надо ли говорить, что от ужаса я весь покрылся мурашками с головы до ног?
- Ничего, Ханс, самый темный час перед рассветом, - произнес незнакомец голосом, полным сострадания – и знакомым до дрожи.
Наверное, явись передо мной архангел Михаил или пророк Илия на огненной колеснице, я удивился бы меньше.
- Дерек? Что вы тут... Откуда вы...
- Я видел, что у тебя произошло с Алексом, - сказал он просто. – Что он сделал тебе. И как ты его прогнал.
- Не надо было это видеть, - пробормотал я, отчаянно стыдясь.
- Кто же еще присмотрит за вами, слепцами? – ласково засмеялся Дерек. – Когда я тут у вас единственный зрячий? Гляди, Ханс. На тебе ничего нет, кроме лунного света. И внутри у тебя ничего нет, кроме боли и пустоты. Сбрось прошлое, как змея кожу. Иди дальше – свободный. А не вини Алекса.
- Я сказал ему – нет, - всхлипнул я.
- Он был неправ, - согласился Дерек. – Но люди иногда ошибаются. Даже очень хорошие люди. Ведь ты не из тех, кто не умеет прощать ошибки?
- Я не знаю.
- Что ж, - отозвался Дерек, и мне показалось, что он усмехается. – Честно. А теперь слушай, Ханс, - произнес он с нажимом. – Сейчас ты вернешься в дом и помиришься с Алексом. Если надо – попросишь у него прощения.
- Кто, я?
- Да, ты.
- Но...
- Ханс, это не обсуждается.
Ну, и что мне оставалось делать? Спорить с Дереком – все равно что пытаться отпилить собственную руку. Больно в итоге будет мне – и больше никому. И все-таки я осмелился задать ему последний – тревоживший меня вопрос.
- Так все-таки Алекс... он кто?
- Он или она? В смысле, какого он пола? Я слышал, как ты пытался у него выведать. А что, тебе это важно?
Я молча кивнул. А Дерек снова хмыкнул.
- Всему свое время. Когда-нибудь ты это узнаешь. А сперва полюби его как человека. Как сплетенные в земле корни дерева любят друг друга. Как два яблока, созревшие на одной ветке. Мне плевать на твою сексуальную ориентацию, Ханс. После семинара делайте, что хотите. Мне безразлично, подружитесь ли вы, разбежитесь, кто куда, или станете жить вместе. А пока вы здесь, играйте по моим правилам... На, Ханс, держи...
С этими словами он швырнул в меня чем-то легким – я не сразу сообразил, что это мои рубашка и штаны. Торопливо подобрав одежду, я поспешил за ним. Дерек не подал мне руки, но я шел за звуком его шагов, оступаясь на острых палках и до крови раня босые ступни, продираясь сквозь колючки, падая и вставая – и в конце концов выбрался из сада.
Алекса я в доме не нашел, но так измучился, что еле доковылял до спальни и, не одеваясь, упал на кровать.
Но выспаться мне так и не удалось. Всю ночь – а ночь, как вы уже поняли, у нас понятие условное – вокруг моей постели толпились какие-то люди. Меня касались чьи-то руки, не Алекса, а возможно, других помощников, бесцеремонно щупали, хватали, за что попало, царапали острыми ногтями, заставляя испуганно сжиматься. Они проникали в меня, причиняя боль. Дышали мне в лицо похотливым жаром. Я обливался холодным потом, не в силах закрыться от них, спрятаться, уползти под одеяло. Не понимая, жив я или мертв. А вдруг Шуша все-таки загрыз меня, и теперь я – в аду? Справедливо наказанный. Но как же это страшно...
И в самом деле, кто сказал, что в преисподней грешников варят в котлах и жарят на сковородках, а не трогают, не терзают, не насилуют? Кто может знать? Ведь оттуда никто не возвращался. А если бы кто и вернулся, то прежде сгорел бы со стыда, чем признался, что с ним там вытворяли.
Иногда я проваливался в тревожный полусон, черный, как глубокая яма, и мало отличимый от яви. Потому что и во сне пытка продолжалась. Я стонал и метался, и плакал, пропитывая ненавистную повязку горячими слезами.
А еще, как будто всего этого мало, у меня невыносимо чесались глаза. Возможно, от сырости в них завелась какая-то инфекция. А если так – мне срочно нужен врач, пока не стало слишком поздно. Но врачей здесь не было. Выбраться из огромного, затерянного в глубинах вселенной дома я уже не мог. Эта бесконечная ночь, казалось, стала концом всему – нормальной человеческой жизни, свету и хоть какой-то надежде.
А на утро... хотя утро, ну, вы уже знаете... я встретил Алекса. Он подошел ко мне, как ни в чем не бывало, и сказал:
- Привет.
Мне не пришлось просить прощения, потому что мы сразу протянули друг другу руки. И это рукопожатие смыло и наши обиды, и мою ночную боль, как рассветное солнце вымывает из комнаты детские страхи, обращая их в рисунок обоев, в люстру на потолке, в безобидные стол и стулья, и разбросанную по полу одежду.
А после очередной медитации...
- Ханс, встань! – раздался окрик Дерека, и я неловко поднялся на ноги, тщетно пытаясь нащупать в воздухе хоть какую-то опору. Царапины на ногах горели, и голова кружилась от голода и недосыпа. Хотелось упасть и зарыться в подушки, а не отвечать на вопросы. Но я стоял, пошатываясь и пытаясь собраться с мыслями. А они все словно куда-то исчезли, оставив абсолютно чистый, звенящий от пустоты разум.
– А теперь ответь, Ханс, на что похож стыд?
Я молчал.
- Ну? – поторопил меня Дерек.
И правда, на что он похож? Передо мной словно замелькали картины. Залитый белым лунным светом сад. Серебряная тропинка. Яблоня, словно в цвету, а на самом деле все в тех хлопьях призрачного ночного серебра. И холодный лунный свет на моей коже. И я, слепой, чувствовал его так же отчетливо, как если бы видел глазами. Как чувствовал ползущих по моей спине муравьев. Я вновь ощутил прилив беспомощности, отчаяния, страха... и – стыда. Глаза Карины. Ее взгляд, растерянный и жалкий. Он как будто молил – не уходи. Еще один шаг – и все будет потеряно. И что-то совсем старое и забытое... Чьи-то грубые руки, срывающие с меня одежду... Я вскинул голову.
- Стыд – это обнаженность. Тела и чувств. Вот на что он похож.
Я услышал, как Дерек удивленно прокашлялся.
- Как же ты ошибаешься, Ханс. То, о чем ты говоришь – это искренность. Ее не надо стыдиться. Никогда... Но продолжай и расскажи нам, что с тобой случилось вчера ночью.
- Когда? – спросил я, уже понимая, к чему он клонит.
- Ночью, в саду.
- Ничего, - произнес я твердо.
- Совсем ничего?
- Ничего страшного. Просто я... заблудился.
- Ты по жизни заблудился, Ханс, - вздохнул Дерек. – Ладно, оставим это пока. Ты ведь знаешь, какой вопрос я сейчас задам?
- Почему я здесь?
- Да.
Я задумался. Когда тебе велят поведать в двух-трех словах всю твою жизнь, то как это сделать? С чего начать? Что в этой жизни было важно, а что нет? Как отделить нелепые, смешные, трогательные детали, в которые так и хочется завернуться твоей беззащитной душе, как в теплое одеяло – от жесткого стержня, от самой правдивой правды, от своего самого большого страха и позора. Я не знал, о чем рассказать. Поэтому, сам того не желая – а может быть, желая только этого одного – заговорил о Карине.
Его кидали друг другу, как мяч. Неразумные пацанята... Отвязные третьеклашки с нашего двора. А он жалобно пищал, полумертвый от боли. Крохотный, беззащитный белый комочек, кое-где уже перепачканный кровью, землей и песком. Мы с Кариной одновременно бросились на выручку котенку. Она – заядлая кошатница, всех мурлык нашего двора знавшая по именам, которые сама же и выдумала. Тратившая половину своей зарплаты на кошачий корм, каждый вечер раздавая угощение налево и направо. И я, не большой любитель усатых и хвостатых, но не терпящий насилия над маленькими и беспомощными. Ну, и досталось же от нас мальчишкам! Особенно от Карины. При виде такой жестокости, она превратилась в настоящую фурию. Одному ребенку вырвала клок волос. Другому – дала пощечину. А потом тихо плакала у меня в машине, баюкая в ладонях маленькое искалеченное животное, пока я, наплевав на правила дорожного движения, во весь опор мчал их к ветеринару.
Так мы и познакомились. Вместе выхаживали малыша, возили его на капельницы и на операции. В больничных коридорах сидели бок о бок и разговаривали. Господи! Я еще никогда и ни с кем не говорил так много и так откровенно, как с этой зеленоглазой девушкой, никому так широко и доверчиво не открывал свое сердце. Я рассказал о себе все – и даже самое стыдное. Это было странно, потому что, вообще-то, я человек замкнутый. Но, видимо, так звезды встали. Сводница-судьба тасует людей, как игральные карты или как кусочки мозаики, выкладывая их в немыслимые узоры. Не во имя любви и счастья – а просто она так развлекается.
И случилось маленькое чудо. Девушка, сумевшая понять боль раненого котенка – поняла и мою. Она слушала так внимательно, с таким искренним сочувствием, что моя замерзшая душа оттаивала. Наши руки сплетались над переноской, и сердца бились в такт.
А котик, между прочим, выжил и со временем превратился в роскошного белоснежного кота с разноцветными глазами. Только приволакивал немного левую заднюю лапку... Мы пристроили его соседке – добрейшей женщине, обожавшей любых, без исключения, четвероногих. Карина очень хотела оставить котенка себе, но в то время она еще жила с родителями, а ее мама страдала аллергией на кошачью шерсть.
Позже, когда мы с Кариной, уже были вместе и снимали одну на двоих маленькую квартирку в мансарде – моя любимая не раз заводила разговор о питомце. Какое тепло и уют приносит в дом кошка. А какие они умные и преданные!
«Ты не слушай, что о них говорят, - убеждала меня Карина, - будто гуляют сами по себе... Они нас любят, Ханс, по-настоящему любят. И защищают от всего злого... Мы их бережем, а они – нас».
Мурлыки даже лечить умеют, говорила она, вот, ее кузину в детстве белая кошечка вылечила от запущенного воспаления легких, когда никакие лекарства уже не помогали. И ведь они не только тело врачуют, но и душевные раны!
«Любовь целебна, Ханс, - повторяла она мне снова и снова, трогательно заглядывая в глаза, - а кто еще умеет так любить, как ни наши хвостатые друзья? Они же, как дети... вечные дети, вот они кто».
Да, ключевым словом тут было «как». Я хотел настоящих детей. Сына или дочку. А уже потом... Да какая разница, что потом? Хоть слона завести, если найдем достаточно места для такой огромной зверюги. Но только когда ребенок немного подрастет. У меня из головы не шли где-то прочитанные страшилки о том, как кошки
