придвинулись друг к другу и обнялись, и сплелись руками, как древесные корни в земле. Я чувствовал сквозь тонкую блузку ее тело, ощущал его подрагивание и живое тепло, с жадностью вбирал в себя идущие от него волнение и жар. И, окутанный этим странным волшебством, как защитным коконом, успокоился, и мне стало хорошо. Я, наверное, впервые в жизни постигал банальную истину, что можно сидеть рядом с другим человеком – не обязательно с подругой или женой – и прикасаться к его телу, греться его теплом – и это не стыдно. Это не оскорбление, и не разврат, а продолжение той искренности, что родилась в словах.
Вы, конечно, скажете: тоже нам открытие сделал Ханс Аккерман. Да, представьте себе. Только в мире знаний все более или менее однозначно, да и то не всегда. А в том, что касается чувств, мы вынуждены снова и снова изобретать велосипед. И каждый раз он получается то кривым, то косым, то слишком низким или слишком высоким, то с разными колесами. Такие мы все неумехи в делах сердечных.
- Тина, - прошептал я, прижимаясь щекой к ее плечу, - сколько мы здесь?
- Не знаю, - откликнулась она. - Может быть, три дня. А может, три недели.
- Вообще-то, я брал отпуск только на две.
Я почувствовал, как ее плечо дернулось в общепонятном жесте: «ну, и черт с ним».
- Забей на отпуск, - вяло сказала Тина. – И на работу забей. Все это суета и чушь собачья. Одну потеряешь – найдешь другую. Зато подумай, какая будет награда!
С неохотой я выпустил ее из дружеских объятий.
- Какая? Лично для меня – как бы не полная слепота, - сказал, поежившись. Из приоткрытой двери дома словно потянуло холодом. – У меня какая-то инфекция в глазах. Чешутся так, что сил нет терпеть. Ты, случайно, не в курсе, есть тут какой-нибудь врач? Да что я спрашиваю... Ясно, что нет.
Она тихо засмеялась.
- У всех чешутся, Ханс. Это нормально. Дерек сказал, что это такая трансформация. Не только кожа у нас меняется, становится зрячей, но и все тело. Глаза – особенно. Они ведь так и так – орган зрения. Он сказал, что обычный человек видит в очень узком спектре, или как это называется. Я, знаешь, в физике так себе, слабовата. А для нас эти границы расширятся. Наши глаза смогут улавливать инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, а может, даже рентгеновские.
- Боже правый! Когда он такое говорил?
- Ну, когда ты дрых на лекции. Ты, Ханс, всегда засыпаешь, как только Дерек начинает объяснять теорию. Даже храпишь немного.
Она опять рассмеялась. Задорно и совсем не обидно.
- Да ладно? – смутился я.
- Не важно, забей. Вот, я тебе объяснила. Коротко и просто. А Дерек всегда говорит слишком много слов. Так что ты ничего не потерял. А знаешь, Ханс... – и тут в ее голосе прорезалось что-то похожее на... ликование? Да может ли такое быть? - ... знаешь, я ведь начала видеть!
- Как? – два гулких удара сердца... нет, она сейчас что-то совсем невероятное сказала... - Ты шутишь?
- Нет. Совсем немного пока, одним ноготком. Если протянуть руку вот так... появляется как бы золотой лучик. Острый, как булавка. Это потому что сейчас день и солнечно. А ночью он совсем тусклый. И ничего пока не рассмотреть, слишком маленькое пятнышко... Но я вижу!
- Тина!
От потрясения я едва мог дышать. И тоже вытянул руку вперед, покрутил и так и эдак... Потом – другую. Ничего.
- Ты не спеши, Ханс, - сказала Тина, как будто, и правда, видела, что я делаю. – Всему свое время. И к тебе это придет тоже. А я пойду, ладно? Меня, вообще-то, Анжела ненадолго отпустила.
Я услышал, как она поднялась, отряхнулась и, неуверенно ступая по лестнице, поднялась на крыльцо. Прощально скрипнули перила, и хлопнула входная дверь, обдав меня слабым порывом сквозняка. Еще пару минут назад я бы отпустил какое-нибудь едкое замечание в адрес Анжелы... но сейчас... я и думать забыл о ней, о Тине, о Дереке... Я сидел, подставляя ладони солнцу, загибая и разгибая пальцы, а сердце билось тяжело, взволнованно, с новой, удивительной надеждой.
И вдруг... что это? Как будто золотая искорка. Крохотная, блестящая. Может, почудилось? Галлюцинации уставшего от слепоты мозга? Но нет. Пропала... снова появилась. Реальная, как легкий ветерок в лицо, как запах цветов из сада, как солнечное тепло на щеке. Я вижу, люди! Я вижу свет! Кончиком указательного пальца.
О своем новом умении я не рассказал даже Алексу. Оно стало моей личной тайной. Любимой игрушкой, которой я забавлялся в редкие часы одиночества. Золотая горошинка, маленькая желтая звездочка на бархатно-черном небосклоне моей вечной ночи. Я нежил ее в руках и заставлял мигать и переливаться, то выпрямляя, то пряча в ладони указательный палец левой руки. Понуждал восходить и закатываться, и разгораться ярче, обжигая мой внутренний взгляд нестерпимо горячим светом. Я так истосковался по солнцу за долгие дни слепоты!
А звездочка, еще недавно чуть тлевшая, понемногу росла, набирая силы. И вот, она уже стала размером со спичечную головку, а там – и с фасолинку... В ней появились оттенки голубизны и зелени, пока еще только в виде бликов, мимолетных проблесков... но сколько восхительных ожиданий таили они в себе! А вот, и мизинец правой руки сделался зрячим, и на ладони нет-нет, да и вспыхивали золотые крапинки.
Вот уже и под одеждой что-то стало просыпаться и прозревать... Но я еще стыдился выпустить его на волю. Свою любопытную, зоркую, воскресшую суть.
Глаза под повязкой невыносимо пекло. Иногда настолько сильно, что хотелось выцарапать их, лишь бы прекратить эту боль. Порой в них сами собой вспыхивали прекрасные или жуткие фантастические картины, неземные пейзажи, адское пламя, взмывающее к дымным небесам, стаи черных птиц, поля битв, залитые кровью, или райские, полные радужного сияния, оазисы в облаках. Но я терпел и не жаловался, понимая, какое чудесное превращение совершается сейчас в моих глазах. В них как будто вызревало не только новое зрение, но и новое знание.
Оно ветвилось, как дерево, врастая корнями в мозг, и ждало своего часа, чтобы расцвести. Но призрачными яблоками на нем уже поблескивали догадки-плоды. Мне вдруг почудилось, что Алекс – и есть моя Карина, живая и невредимая, как птица Феникс, восставшая из пепла своей беды. Мне верилось в эти минуты, что она простила меня, непутевого, и пришла, чтобы указать путь. Моя любимая, она всегда была великодушной. Не помнила зла и прощала ошибки. Не то, что я – убогий слепец, отравленный жалостью к самому себе. Она вернулась, чтобы вывести меня из темноты на свет. И тогда мистерия обретала смысл, глубже которого разве что Марианская впадина.
Я понимал, что это всего лишь мечты. Безумные фантазии. Бредовые порождения моей воспаленной совести. Но разве не Каринины шаги, легкие и как будто танцующие, узнавал я в скользящей поступи Алекса? А в те далекие дни, когда мы с моей любимой были счастливы и беззаботны – разве не звенели в ее смехе серебряные колокольчики? Я гнал прочь нелепые иллюзии, отмахиваясь от них, как от назойливых мух – а в следующую секунду от накатившего чувства дежа вю у меня перехватывало дыхание. И сердце грохотало в груди, как кузнечный молот.
За что же ты меня так мучаешь, Алекс... Карина... да кто же ты, наконец? Я хотел бы любить тебя, но как полюбить того, чей образ, как туман, зыбкий, рассыпается от каждого слова, шага, прикосновения?
Мы медленно брели по садовой тропинке, держась за руки, как двое влюбленных. Накануне прошел дождь, освежил деревья и траву, разлил в воздухе аромат влажной земли, палой листвы и сырой древесины. Жара спала, и ночная прохлада остужала наши разгоряченные лица. В траве разливались волшебными трелями неугомонные кузнечики.
- Надо же, как обостряется нюх, когда слабеет зрение! – смеялся Алекс. – Ты чуешь, как пахнет сад?
- Ну, еще бы, - рассеянно отзывался я, тайком поднимая над головой свои зрячие руки и, как мотыльков, ловя в вышине тусклые зеленовато-лунные звездочки ночного света.
- Как грибной лес... Ты когда-нибудь собирал в лесу грибы? Эй... Да что ты такое делаешь?
- А что я делаю? – спохватился я, торопливо пряча руки за спину.
- Ты что-то щупаешь наверху, на ветвях. Хочешь яблоко? Их мало осталось, но я для тебя найду. Яблоки светятся в темноте, как лампочки, их легко искать. А если бы они еще и не прятались в листьях... – я услышал в его голосе улыбку и улыбнулся в ответ. - Кстати, на земле их полно. Ты не ешь падалицу?
- Ем, Алекс. Мне все равно. Но я не хочу яблоко.
- А чего ты хочешь, Ханс?
Мы повернулись лицом друг к другу и замерли – совсем близко, так что я чувствовал на губах его дыхание. Или все-таки – ее? Я пытался вспомнить, как это было с Кариной, за секунду до поцелуя, в головокружительном сближении, когда еще чуть-чуть – и двое станут одним. А пока они еще – отдельные, застывшие в ожидании, разделенные узкой полоской пустоты.
Как же это было? Я напрягал память, но она словно стерлась или, может быть, изменилась. И того, прежнего ощущения уже не отыскать, как ни рыскай по темным чердакам подсознания. Как ни перетряхивай старое, изношенное, отложенное про запас. Карина исчезла, обратившись в бледную тень. И даже если она стояла сейчас передо мной – я не мог ее узнать.
Мне стоило протянуть руку – и я бы коснулся Алекса. Но я не двигался, зная, что он опять ударит меня и скажет: «Не смей!»
Или не скажет? Я не хотел испытывать судьбу и, едва ли сознавая, что делаю, отступил на шаг назад. И тут же уперся спиной в шероховатый ствол яблони. Я прижался к нему, распластавшись по грубой коре, с чувством странного облегчения. Уходить некуда. Будь, что будет.
- Стой, где стоишь, Ханс, - велел Алекс, и я опять, как в наш первый вечер в саду, услышал в его голосе дразнящие нотки. – Не пугайся. Ты слишком закрытый, так нельзя. Позволь лунному свету пронизать тебя насквозь. Стань для него прозрачным, как стекло. Дай себе| шанс – увидеть.
Я не сопротивлялся, когда его шустрые пальцы принялись расстегивать мою одежду. Только слабо пробормотал:
- Не надо, Алекс... Нет...
Но мое тело словно восстало из глубокого сна и сказало – да.
Алекс почувствовал это и рассмеялся.
- Так надо, Ханс.
- Только пусть... – попросил я, - ... пусть на этот раз все будет по-настоящему!
- Конечно, - согласился он, - будет. Но пока – убери руки! Еще рано... Стой смирно, Ханс, а я знаю, что делать.
А когда в мою душу хлынул небесный свет, я открыл створки своего сердца и впустил туда звезды и небо, бледно-серое, в хрустальных зеленоватых прожилках, и черные деревья с горящими, как лампочки, яблоками на ветвях. Я увидел залитый луной сад – как гравюру на серебре, изящным и хрупким, точно сотканная из капелек тумана паутинка. И каждая линия в нем была на своем месте, звучала, как нота в чудесной вселенской музыке, яркой ленточкой вплеталась в ночные узоры галактик. Я отдался свету любви – и сразу же почувствовал, как он меня одевает. Не снаружи, а как бы изнутри, в серебряное сияние, тонкое, как китайский шелк.
А потом мы с Алексом лежали под яблоней – голова к голове, и я ничего больше не боялся.
- Ты видишь, Ханс? – спрашивал он.
- Вижу!
- Что ты видишь?
- Сад... луну... небо... Склоненную ветку...
- А меня?
- И тебя, Алекс.
- И каким ты меня видишь?
- Волшебником, магом, одетым в свет, ангелом...
- Ну, ты и выдумщик!
- От такого слышу!
Я не смотрел на Алекса, но и без того знал, что не сумею разглядеть его лицо, а только расплывчатые контуры фигуры, по которым ничего не
